– Вопрос, который мы первым задаем всем нашим гостям: что вы делали 24 февраля? Как лично для вас началась война?
– Война началась ночью: мы проснулись от звуков взрывов. Моя семья той же ночью уехала в безопасное место, на запад Украины, а я – поехал на работу. Около шести утра я уже был на работе. В Национальном институте рака 24 февраля находились 450 пациентов в стационаре, из них – 45 детей с родителями, примерно 10 пациентов после трансплантации костного мозга. Нам нужно было быстро принять решение, о том, что мы делаем с пациентами, потому что большинство из них – не киевляне, приехали из Донецкой, Запорожской, Харьковской, Сумской областей. Им было небезопасно возвращаться. И нужно было их выписывать. А куда? В зону боевых действий?
А еще мы занимались эвакуацией детей за границу. Они нуждались в наблюдении, и мы не могли просто на поезд посадить детей-онкопациентов и сказать – езжайте. Здесь требовалась экстренная договоренность. Мы ее смогли получить. Также было нужно поддерживать хозяйственную деятельность НИР – отопление, свет, безопасность для пациентов и сотрудников, которые находились в институте. По сути, именно этим мы и занимались в первые дни войны.
У нас первых появилась специальность «военный онколог»
– Много сотрудников НИР осталось?
– Я могу сказать, сколько уехало. Около 200 сотрудников: примерно 50 врачей, остальные – медсестры, санитарочки и другой персонал. Кто-то уехал из-за того, что проживал в Буче, Ирпене, Гостомеле. Собственно, многие увозили в безопасные места семьи и потом сами возвращались. А есть такие, которые не вернулись и по сей день из-за границы и из других регионов нашей страны. Но персонала хватало. Собственно, и сейчас хватает из-за того, что пациентопоток уменьшился. Если раньше у нас находилось 450-500 пациентов ежедневно на стационарном лечении, на амбулаторных процедурах – примерно 200 и примерно 1000 на консультациях, то сейчас их количество упало почти в два раза. И, собственно, персонала нужно в два раза меньше. В дополнительных кадрах мы пока не нуждаемся.
– Национальный институт рака не останавливался ни дня с начала войны. Первые дни НИР работал только на выписку. Уже в начале марта вы проводили плановую химиотерапию, выдавал препараты, консультировали пациентов. Затем вы восстановили хирургические операции и лучевую терапию. Сейчас НИР уже работает практически в том же режиме, что и до 24 февраля. Как вам это удалось?
– Мы написали несколько статей о том, как Институт рака работал во время войны. Эти статьи опубликовали в престижных изданиях, в частности в The Lancet. Квинтэссенция этих статей состоит в том, что все решения мы принимали изо дня в день. Мы не могли планировать на неделю, месяц вперед. Планировали с сегодняшнего дня на завтра.
Есть определенные категории процедур, которые мы не можем проводить во время активных боевых действий. Например, лучевую терапию, ядерную медицину, лечение радиофармацевтическими препаратами, диагностику с радионуклидными препаратами. По сути, эти методы до начала апреля у нас не применялись.
Я с 25 февраля и до начала апреля находился круглые сутки на работе. Работа наша заключалась в том, чтобы сделать НИР безопасным, оборудовать укрытие всем необходимым: стратегическим запасом воды, паллетами для отопления, питанием для пациентов и персонала, живущего в институте. Мы налаживали сотрудничество с ТРО, обеспечивали безопасность территории. Учили персонал оказывать ургентную помощь, потому что у нас онкологическая клиника и у нас другой профиль. Занимались онлайн-консультированием, потому что многие наши пациенты уехали за границу, а медицинские документы остались здесь. Мы сканировали документы, через мессенджеры передавали им, чтобы они могли за рубежом продолжать лечение.
Из-за того, что многие пациенты уехали, обеспеченность лекарством была достаточная, и мы отправляли лекарства в другие регионы страны. Мы передали в онкоклиники Западной Украины, где в разы увеличился пациентопоток, препараты, закупленные за государственные средства, на сумму более 40 млн гривен.
Мы занимались коммуникацией с международными онкологическими обществами чтобы исключить врачей и ученых из россии из этих сообществ и медицинских ассоциаций. Это было отдельное направление работы. Затем мы анализировали, что мы делаем и писали научные статьи. Сейчас нет данных из достоверных источников, как, например, оказывалась онкологическая помощь в Сирии или Афганистане во время войн. У нас не было примера, который мы могли бы перенять, чтобы не допускать ошибок. Мы все анализировали, чтобы зафиксировать. И дай Бог, чтобы все это никому не понадобилось. У нас первых появилась специальность «военный онколог». Как оказывать помощь в условиях обстрелов – нигде еще не описывалось. Это тоже была наша работа.
В марте мы постепенно возобновили медицинскую деятельность: начинали с двух операций в день, сейчас уже делаем 25–27. Максимум, который мы можем провести – 35 операций в день. Динамика положительная, доверие к Институту рака велико. Кстати, очень интересный факт: наши пациенты возвращаются к лечению у нас даже после пребывания за границей.
Есть тезис, даже можно сказать — паттерн: «В Украине плохая медицина». И наши пациенты, живущие с этими мыслями, уехали за границу. И там оказались в такой ситуации: в некоторых странах в клиниках хорошие ремонты и свежий линолеум, но процессы идут не так, как они привыкли. Для нашего пациента нет проблем принять решение и в течение суток получить консультацию главного врача Национального института рака или известного профессора. В Украине это возможно. А еще можно сделать КТ или МРТ и уже вечером того же дня получить заключение. А на следующий день пойти на консультацию к своему онкологу.
За границей пациенты записываются в очередь на 2–3 недели, описание результатов обследования тоже делается в течение недели. Записаться на консультацию к онкологу тоже получится не раньше, чем через две-три недели. А наши пациенты хотят уже сегодня. И мы привыкли, что пока очередь под кабинетом не закончится, врач домой не уйдет. Наши пациенты оценили это и понемногу возвращаются. Я по форумам онкологических пациентов вижу, что они по-другому начинают смотреть на украинских врачей.
– Вы говорили, что оборудовали укрытие. Расскажите, что там есть? И на какое количество людей оно рассчитано?
– У нас есть глубокий подвал, и он выполняет функцию укрытия. Это не бомбоубежище, потому что к бомбоубежищам отдельные требования. Наш подвал достаточно широк и достаточно защищен. Мы развернули койки на 56 мест. Там есть запас воды, есть санузел, есть три отдельных выхода на улицу. Мы провели wi-fi. Это тоже была проблема найти мастера, который сможет сделать это в первые дни войны, потому что в нашем подвале не было ни мобильной связи, ни интернета. Мы там развернули реанимационные койки на случай, если у пациентов будет осложнено течение и нужно будет кислород и наркозные аппараты. Утеплили, потому что в конце февраля – начале марта было холодно. Когда в НИР находились более 65 пациентов, на одной кровати было и по два человека.
– А как вы сейчас реагируете на воздушную тревогу? В Киеве тревоги случаются очень часто. В укрытие спускаетесь?
– Конечно. Те пациенты, которые транспортабельны, пользуются укрытием. К сожалению, эмоции уже притупились, и не все в укрытие идут. Многие считают, что если ничего не прилетело, то уже и не прилетит. Это заблуждение, потому что в Украине каждый день что-то «прилетает». А если ты не в укрытии, то нет дополнительной защиты.
Относительно воздушных тревог, может быть, из-за того, что я прожил первые два месяца в институте и был 24/7 занят работой, я не мог эмоционально реагировать, как, например, пациенты или находившиеся дома люди. У тебя есть персонал, которым ты должен руководить, есть пациенты, за которых ты несешь ответственность. У меня не было времени на апатию или дополнительную тревогу, потому что я был на работе, при исполнении обязанностей. Поэтому, когда мы сидели в укрытии с коллегами во время тревоги, родилась идея фиксировать все, что происходит в онкологии в условиях войны, чтобы потом писать научные работы. Чтобы оно оставалось не на страницах в ФБ ради лайков или комментариев, а среди мирового научного сообщества – такой новый опыт, полученный, к сожалению, из-за таких негативных событий. Но это дало нам возможность сконцентрироваться не на эмоциях и работать.
– Слухи о том, что война начнется, ходили задолго до 24 февраля. Вы были готовы к тому, что они станут реальностью?
– Я не из тех людей, которые паникуют на ровном месте. Да, я читал информацию в украинских и зарубежных СМИ о том, что война с россией возможна. Тревога у меня была, в первую очередь, потому что у меня двое маленьких детей, и я не хотел, чтобы они получили ту травму, которую они получили: взрывы, сирены, спешный отъезд ночью из Киева…
Никто из моих коллег не верил, что будут самолеты над Киевом, что будут ракеты россии. У всех есть опыт 2014 года, и все считали, что война – это далеко. Но на сегодняшний день нет ни одной области в стране, которую не обстреляли бы, поэтому никто и не мог прогнозировать, как это будет.
– И не было мысли уехать?
– Мысли куда-то ехать накануне не было. Вообще не было мысли куда-то ехать, потому что это наша страна, наш дом. И солдаты, и офицеры, и врачи, и журналисты – каждый должен быть на своем месте. Например, если нет врача, оказывающего медицинскую помощь – мы проигрываем войну. Нет журналиста, который описывает все происходящее – мы проигрываем войну. Даже специальности, которые в войну непосредственно не вовлечены, помогают волонтерством или работают и платят налоги. Поэтому и у меня накануне не было мыслей куда-нибудь ехать, чтобы переждать. Нужно быть полезным там, где ты есть.
– Много сейчас ваших сотрудников в ВСУ или ТРО?
– У нас есть люди, которые самостоятельно пошли в ВСУ и не только врачами работать, но и солдатами. Таких трое. Десять были в ТРО, сейчас они понемногу возвращаются. Есть у нас люди, которые дежурили у института, охраняли его. Все люди разного эмоционального состояния, и если ты считаешь, что ты полезен в ВСУ и ТРО, то мы никого не держали, а только поддерживали. Ибо честь им и хвала за это.
Мы отдали лекарства более чем на 40 млн гривен в регионы Западной Украины
— Есть ли в НИР недостаток лекарственных средств или расходных материалов?
– Об опыте института я рассказывал, но он отличается от работы других онкологических заведений страны. Почему? Потому что у нас новых онкологических пациентов в течение первой недели не было. Затем пациент поток начал восстанавливаться, но того уровня, который был до 24 февраля, не достиг. Чем меньше пациентов — тем больше остатков препаратов, которых хватит на более длительное время. И это нас спасало: того лекарства, которое было, хватало нашим пациентам. Те лекарства, которые мы видели, что нам не нужны, мы отдавали в регионы.
Я повторюсь: мы отдали лекарства более чем на 40 млн гривен в регионы Западной Украины, потому что у них пациентопоток вырос в разы. Я знаю, что во Львовском, Закарпатском, Ивано-Франковском онкоцентрах пациент поток возрос на 300%, а лекарства были рассчитаны на обычное количество пациентов. Потому мы их выручали и перенаправляли лекарства. Так же и с другими расходными материалами. Конечно, сейчас лекарство понемногу начинает заканчиваться, но мы работаем с волонтерами: нам очень помогли врачи из-за границы, из Британии, из сети частных клиник прислали две фуры расходных материалов для хирургии и эндоскопии. Украинские врачи из Португалии передали нам лекарства и медицинские изделия, чтобы наши пациенты не были вынуждены покупать их самостоятельно в условиях войны. Американская диаспора помогает лекарствам для химиотерапии. С таким потоком, который у нас сейчас, лекарств хватит на 5-6 месяцев. Если пациент поток увеличится, то, я думаю, что и мы, и Минздрав сможем докупить необходимые лекарства, чтобы не было дефицита.
– Я все время вижу информацию о том, что Минздрав получает медицинскую гуманитарную помощь из-за границы. Скажите, пожалуйста, НИР также получает лекарство, которое принимает Минздрав?
– Да, мы тоже получаем. Это препараты не для химиотерапии, а общей группы – антибиотики, обезболивающие, растворы, препараты для питания, пеленки, подгузники, шприцы. Но они универсальны, и мы тоже в них нуждаемся. Ежедневно поступают два-три запроса от Минздрава, чтобы мы дали заявки и получили пособие по их перечню. Эта работа не останавливается: ежедневно, в субботу, в воскресенье, вечером, утром. Нет дня, чтобы Институт рака не получил какой-либо гуманитарной помощи. На сегодняшний день я не могу гарантировать, что мы обеспечены на 100%, но на последние 10 операций, которые я сделал лично, пациенты ничего не покупали самостоятельно.
– С какими основными проблемами сейчас сталкивается Институт рака?
– Наша главная проблема – это финансирование. Она была и до войны, и сейчас есть. Если мы говорим о базовой медицине, мы всем обеспечены. А если о самых современных препаратах для лечения онкологии, которые используют в мире, то наши врачи ограничены тем, что государство не все закупает. Сейчас есть ограничения в национальном перечне, есть и в номенклатуре Минздрава. Конечно, слишком дорогим лекарством нас не снабжают. Например, пациенту для лечения нужна инъекция препарата, который стоит несколько тысяч долларов, и таких инъекций нужно несколько. И все финансовое бремя ложится на плечи пациента и его родственников. Я считаю, что врачи не должны корректировать свои назначения в соответствии с финансовым состоянием пациента, потому что мы должны назначать наиболее эффективное лечение. Если опираться на цену лечения, то это не медицина, а ограничение жизни пациентов. Мы не можем этого допустить.
Для лечения онкобольных взрослых сейчас закупается 76 препаратов, большинство из которых являются генерическими. Следовательно, за счет средств госбюджета пациенты могут получить почти все доступные на рынке генерические препараты. Но в отношении оригинальных лекарственных средств ситуация более сложная. Пациенты в основном вынуждены их закупать за свой счет или за счет местных программ. Есть надежда, что с использованием инструментов договоров управляемого доступа появится возможность закупать больше оригинальных препаратов.
– Если мы уже заговорили о финансовой токсичности лечения рака. Раньше в НИР проходило большое количество клинических исследований. Какая их судьба сейчас? Они продолжаются или их остановили?
– Все клинические исследования, ранее проходившие в НИР, продолжаются. Если пациенты могут приехать в Институт, то они участвуют, лечатся согласно протоколу. Если пациенты переехали, например, в Западную Украину, то координатор их направляет в центр, где можно продолжить лечение. Единственное, что фармкомпании пока не открывают новые исследования в Украине.
Справка «МБ»
Безносенко Андрей Петрович
Кандидат медицинских наук Ph.D., MBA, заслуженный врач Украины.
Хирург-онколог высшей категории отделения онкоколопроктологии и главврач Национального института рака.
Член группы экспертов Минздрава Украины по направлению «Онкология».
Консультант онколог Программы развития ООН в Украине (UNDP).
Мы начали новый проект – подкасты на ютуб-канале «Мистер Блистер».Полностью запись разговора с Андреем Безносенко можно посмотреть на нашем ютуб-канале.
